Избу отделывать отец начал уже осенью, а пока мы жили в старой, у которой передний простенок был в ожидании разрушения, с улицы были поставлены подпорки. В новую избу перешли глубокой осенью, были холода, снег, сеней устроено не было, влезали в дверь избы по подложенным чурбакам, а если кто из нас пятерых малышей выйдет на двор для естественной надобности, то уже кричит у двери: «Мама, отворь». В эту зиму мы ужасно часто угорали, изба мокла, появилась всюду плесень. В одно время мать пекла хлеб, истопила дубовыми сырыми дровами, вероятно закрыла трубу раньше, чем следовало, мы все, в том числе и мать, так угорели, что повалкой валялись по полу. На наше счастье, пришел зачем-то дедушка Иван Семанов, мы валяемся без чувств, в избе зелень угара, он быстро сообразил, пошел домой, принес имевшуюся у него железную печь и трубы, наладил и затопил и дверь избы отворил, стал тереть хрену и каждому давал нюхать. Когда мы стали чихать, он дверь затворил и продолжал давать нюхать хрен. Первая пришла в сознание мать, а потом и мы один за другим стали поднимать головы, а отца дома не было. Так мы в эту зиму часто угорали, а когда мать если предвидит угар, то нас высылала к бабушке или в соседи.
     На Крещение 1881 г. приходил в отпуск с военной службы брат отца Захар, в звании старшаго унтер-офицера, бравый, красивый и с серебряной серьгой в левом ухе. Отец его приглашал в гости, и мы все глядели на него, лежа на полатях. Когда он уезжал в часть, то дедушка его возил на своей белоногой темно гнедой и белоглазой кобыле, на санях он никогда не садился, а всегда летом и зимой ездил стоя на коленях.
     Летом этого года меня оставляли дома - за старшего - и две сестренки Елизавета и Перасковья. Весной отец пристроил сени. Щепы и стружки от постройки собраны были в сенях за дверью. Мы, мальчишки, часто собирались у меня для какой-либо игры, так как я всему этому был первый затейник, как говорят в деревне «коновод», «атаман» или еще как вроде этого. И благо отец не запирал инструмент, то я что-нибудь мастерил, за что мне нередко от отца была руганка. Бить меня он не бил, и не любил, а я весь был капля воды отец. Но мать, хотя меня била по 3-5 раз на день, и также крепко любила до самой смерти. В один прекрасный день этого лета собрались ко мне товарищи и мы стали курить, а в доме у нас курителей не было, конечно и материала курительного также, вместо табаку – дергали из пазов стен мох, а завертывали в шпалеру (обои), а я сообразил по своему: взял синюю самотканую тряпицу, скрутил ее как прямую папиросу и закурил. Хожу по избе попыхиваю, в избе уже навонял тряпицей порядочно. Глянул в окно на улицу - бабушка Вера идет через улицу к нам проведать, хотя она при матери к нам не ходила, как отделился от семьи отец, а без нея за нами имела надзор. Когда она подходила ко двору, я папиросу бросил в щепу, лежащую в сенях за дверью. Всходит в избу, шмыгнула носом и спрашивает: «У тебя чего-то горит?». Я не сознаюсь, она начинает везде заглядывать, вышла в сени, а струйка дыма синяго цвета за сенной дверью из щеп, в слуховое окно выходит. Она начала искать и нашла мою тряпичную папиросу, взяла меня за чуб и давай возить, порядком отвозила и пригрозила сказать отцу. Я не так страдал от побоев, как боялся, что она скажет отцу. Вернулись с поля родители, у меня сердце дрожит, даже голос изменился, а сам поглядываю в окно на улицу, не идет ли бабушка, жалится на меня. Поужинали благополучно, ночь прошла тоже, на утро уехали в поле. Только мать сделала наказ, что нужно мне делать в течение дня: смотреть за огородом, чтобы другие ребятишки не блудили на огурцах, бобах и моркови, кормить кур, цыплят, принести воды, собрать вечером свиней, овец и телят, пригнать с выпуска корову. Для еды нам скажет: вот молоко, возьми такой-то горшок, покрыт таким-то кружком или завязан такой-то тряпкой - и это все нужно было выслушать спросонок и не забыть выполнить.
     В такой вермишели, деревенской обывательщине пришлось жить и еще года. Зимой, или точнее будет дело, на празднике Крещения, 1882 г. в соседней дер. Малый Красный Яр (ныне там с[ельский]/совет наш), случился пожар. У одного из сгоревших - Степана Богана - было одноствольное пистонное ружье и при том заряженное, в пожаре обгорел приклад ложи, так стрелять было неудобно. Степан это ружье принес отцу сделать ложу, отец внимательно его не осмотрел, засунул у задней стены за печь и оно там лежало до Страстной недели. Мать стала мыть избу, это ружье вынесла в амбар и поставила в углу за ларь. Там оно стояло до ярового сева. Лошади у нас не было, зимой подпала, а купить не на что. Яровой сев отец посеял сделав в воскресение помочь, после этой выпивки в понедельник отец лежал на печи отсыпался, у него была такая натура, не похмеляться, а отсыпаться. Я дома почему-то был один, где были все - не скажу, а только я зашел в амбар, за сенями и в нем был погреб. Бросилось мне в глаза ружье, я его беру, кладу ствол на порог амбарной двери и давай взводить курок и щелкать по куфорке, ничего не выходит. Открыл стоявший тут отцовский инструментальный сундучок, нашел сапожную наколюшку, стал ковырять куфорку, оказалось на куфорке был пистон, но покоротившийся, заржавелый, я его снял, взял тут же в сундучке коробочку с пистонами, надел новый пистон, проложил ствол обратно на порог двери амбара и спустил курок. Раздался выстрел, ружье из рук выпало, я испугался, не могу сойти. В это время у отца Евдокима Новикова на дворе приходил старик Матвей Макарихин, спавший после нашей попойки на помочи, в сарае. Тот от испуга даже присел и кричит: «Что ты, сукин сын, убил меня». Отец услыхал выстрел, с печи, наверное, не слезал, а спрыгнул, подошел, взял меня за все волосы сколько их было на голове, тряс-тряс на воздухе и в довершение дал по затылку оплеуху, от которой я, не задевая за землю ногами, вылетел на улицу. В то же время в соседнем саду гулял сам барин [Н].А. Булыгин, услыхал выстрел, забегал по саду и кричит: «Это патом кто стлеляет?». Ужасный был трус.

     [вставка автора]
     Расскажу несколько о деде Василии Сергеевиче Моткове. Этот человек был средняго роста, широкоплечий, с длинной широкой бородой, очень веселый, любитель сказок, анекдотов из деревенского уклада, а иногда экспромтом как у Пушкина. Дедушка, между прочим, очень сильный, ловкий и проворный работник. Жал серпом 250 снопов ржи, снопы вязались такие, 100 снопов, хорошей лошади воз. Гречи скашивал 1 десятину 60х60 сажен. Однажды он рубил из сырого осинового леса приказчику имения Лебедева баню. Зарубает зауголок, приказчик подошел к нему, разговаривает, а дедушка зарубил чашку с обоих краев и стал середину выкалывать в сторону собеседника, а осиновая щепа, в особенности мерзлая, отлетает легко. Щепа отскочила и попала зрителю в нос, нос рассекла, пошла кровь. Приказчик зажал нос от боли и крови, а дедушка ему и говорит: «Вот, Иван Васильевич, не гляди где рубят, а гляди где бабы блудят, там дать хоть не дадут, ну и в нос не попадут». Инструмент дедушкин находился всегда в кабаке, пропитый, а если ему нужна какая инструментина – идет в кабак: «Василий Львович, дай мне на сегодня вот такую-то штуку, вечером принесу». Однажды по деревне водили дрессированного медведя, дедушка был всегда под градусом и вздумал с медведем бороться, первый раз поборол медведя, а второй раз медведь озлобился, да как приложит дедушку, дедушка едва поднялся.
     У него я никогда не видел настоящей трубки, курил очень ядовито. Трубки всегда пьяный терял или пьяный даст кому-нибудь покурить – забудет. В большинстве у него трубкой служила чурбишка: отрежет кусок бруска, одно отверстие для табаку вывернет перкой и заколотит стянутой у жены или какой бабы, где работает, – наперсток, а для мундштука – чубука провернет буравчиком и воткнет цевку, на которую бабы при тканье навивали уточные нитки и вставляют на проволоку-пруток, а потом в челнок, закрепляли воском. За кражу наперстков и цевок его бабы ругали. Будучи у нас на празднике 22/Х 1879 г. пьяный потерял свою трубку, утром проснулся, курить – трубки нет. Он обращается к старшей моей сестре: «Д-а-ш-а, н-е-т ли у в-а-с  р-е-п-ы?». Сестра принесла ему репу, дедушка высверлил в репе дыры, нашел цевку, воткнул и закурил. Он когда бывал у нас, то очень в редких случаях ходил к кому в гости, говорил так: «Чего ходить, ведь я приехал к Антоше, у него вино есть, оно и у всех такое». Бывало, сидит у нас, и сказывает нам сказки, и мы залезем на полати, выглядываем через брус как сычи и на улицу ни одного не выгонишь, а сказки говорил все про разбойников и беглых, которых при крепостном праве было очень много, скрывались от солдатчины или сумасшедшего кровопийцы-барина. В одно прекрасное время, это уже, наверное, 1882-3г., он был у нас в Казанскую 8 июля, престольный праздник и ярмарка. Встает утром, трубки нет, потерял накануне пьяный. Мне стало дедушку жаль - не из чего курить. Я побежал на ярмарку, благо она была в 100-150 саженях от дома, на разостланной дерюге у торгаша лежат игрушки, свистульки – глиняные петушки, свистульки из белой глины с вентилятором, когда свистишь – вентилятор вертится. Я также подошел их смотреть и пробовать, тут же было несколько глиняных гончарной работы трубочек, я уловил момент, хозяин зароззявился, я свистнул одну трубку и ходу – домой. Пришел домой, трубку отдал дедушке, мать не видала, а когда дедушка нашел цевку, наладил трубку и стал закуривать, мать, стоя у печки, увидела у дедушки новую трубку, спрашивает: «Тятя! Это ты где взял?». А он жалобно: «Матрена, это мне Митя дал». Мать берет меня за пахирь – волосы и давай возить. А дедушка плаксивым голосом просит мать: «М-а-т-р-е-ш-а,  н-е  б-е-й т-ы е-г-о, в-е-д-ь  он м-н-е  д-а-л». Я хоть получил побои, но выручил из нужды дедушку. Когда я начал учиться, дедушку мне приходилось редко видеть. Я больше проводил время в школе. Учительница меня любила за то, что учился один из всех и для нея все делал. А с 1887 г. июня 9-го когда отдали барину, то я домой приходил украдкой в месяц один-два раза, и то на мин[утку]. Дедушка мой В.С. Мотков помер в Чистопольской тюрьме, куда был посажен за мнимую кражу деревенского кафтана на базаре в с. Билярском. Дело было так. Дедушка со своим сыном Степаном, поехали и приехали на базар в с. Билярск. Туда же приехал из нашего села мужик Григорий Сергеев, курносый, с турецкой войны принес сифилис, у него нос провалился. Дело было осенью, по голу еще, ездили на колесах, ну на базаре телеги стояли рядом. Дедушка сына послал что нужно купить, и сам, как любитель выпить, первым делом в кабак. Выпил, сколько могла принять утроба грешная, пришел к телеге, хотел лечь уснуть. У Григория Сергеева на телеге лежал азям русского самодельнаго сукна. Дедушка взял с телеги Григория азям, бросил на землю между телег себе под голову и лег. Пришел и Григорий к своей телеге, азяма на телеге нет, азям под головой спящего пьяного человека. Григорий находит на базаре земляка-стражника, ведет его к телеге и показывает, что вот, мол, этот человек у меня украл азям, а стражник видимо или совершенный был дурак, или же такой же подлец, принял за чистую монету, составил протокол и в суд. Мировой судья приговорил: «По Указу Его Императорского Величества, крестьянин дер. Служилой Шенталы Красноярской волости Чистопольского уезда Казанской губернии Василий Сергеевич Мотков, приговорен за кражу с воза на рынке с. Билярск у крестьянина с. Б[ольшого]. Красного Яра, той же волости, Чистопольского уезда Казанской губернии азяма стоимостью ниже 300 р. по без заранее обдуманной цели в первый раз на три месяца тюремного заключения». Где наш любимый и милый человек – дедушка Василий – опозоренный гнилым подлецом – скончался, не окончив свой срок. Годов ему было с лишком за 70.
     Сын его Степан Васильевич тоже был прекрасный мастер. Не смотря на то, что грамоты совершенно не знал, но память была богатая. После японской войны он уже был хорошим подрядчиком. Брал сурьезные работы в г. Чистополе, я знаю его работу городского клуба, а для расчета с рабочими он поручал работавшему у него моему брату Елизару. Ужасный был весельчак, компанейский человек. Любил выпить. В женах ему не везло. Имел 3-ю жену и как говорят: первая жена, вторая пол-жены, а третья совершенная повеса. Мы Степана Васильевича очень ценили и любили. Он хотя у нас бывал из города очень редко, но всегда с радостью его принимали и печальны - провожали. Пил очень много, а во время Русско-Германской войны пил денатурки, лак, политуру и одеколон и в 1915 г. с большого перепоя жена ему не дала опохмелиться, у него внутри все перегорело и он скончался. Так с ним и решилась фамилия Мотковых. Вечная память.