По разбивке нас сейчас же принял взводный фейерверкер и он же старший обучающий новобранцев - Губарев, отвел в особое помещение для новобранцев – в 4-й взвод. Там уже были новобранцы, ранее нас прибывшие, одетые в новые военные мундиры, штаны, шинели, фуражки и ремни с черной, воском наведенной, бляхой. По национальностям были так: украинцы, евреи, молдаване, русские, чуваши и татары. Приходит во взвод за новобранцами офицер, который со мной здоровался на лестнице во 2-й батарее, поручик Дроздов, позвал отделенного фейерверкера - Митрофанова и меня в канцелярию взвода и говорит Митрофанову: «Вот, Митрофанов, тебе этот вновь прибывший новобранец, смотри, ты из него мне сделай человека». Митрофанов: «Не знай, какой окажется». Дроздов: «Ну, уж ты мне не говори, я вижу, ты не смотри, что мы маленькие, зато головы у нас большие». После этой рекомендации меня Митрофанов взял в свое 4-е отделение взвода новобранцев.
     Первое словесное занятие с нами, прибывшими казанцами в числе 19 человек, занимался сам взводный Губарев, щегольский парнюга из туляков, усики маленькие, все время их покручивал. На висках завитые колечки, на блестящих сапогах шпоры. Ходит вдоль нашего ряда, сидевших на скамьях, побрякивает шпорами, говорит: «Кто знает? Кто у нас Царь, Царица, Наследник?». Кто знал - кое как ответил – невпопад да навыворот, он поправляет, как нужно отвечать начальству, начиная от дядьки и выше, выше. «Дома вы можете быть – старшину учили, и здесь вас будем учить». Меня в это занятие не спросил ничего, да и нечего было спрашивать. Я эту ехинею знал дома – лучше чем сам Губарев. На второй день и нас, оделив новую форму и влили нас к прежде прибывшим, построили по ранжиру – пешего строя, чтобы каждый знал свое место при построении взвода, я был самый низкий ростом и рядом со мной стоял Кирилл Пушкин – Скопинского уезда. Правду сказал поручик Дроздов, что мы маленькие, но голова у нас большая. Когда началось преподавание материальной части артиллерии, снарядов, обзора и значение его, как в мирное, так и военное время, также и уставы: внутренний, гарнизонный, полевой и лагерный, то всегда, после как сам кончит, поднимал меня, я ему отвечал точь-в-точь его слова, сажусь, за мной – Пушкина – слабее, Пантелеев – еще слабее, а об остальных и говорить не предвидится. Я всегда удивлялся, где эти люди родились и где они росли. На вид какой будто бы молодец, как был мой товарищ по школе Староверов, как его вызовут – встанет и начинает губами передвигать, как кролик, когда жует корм, из рта ни звука. А Дмитриев, тот и губами не перешевеливал, а встанет как египетский сфинкс, и стоит, устремив глаза в одну точку. Староверов хотя был ловкий бороться и на мышечной гимнастике, а прочие и тут не годились.
     Так зима прошла хорошо, весной приняли присягу, и меня заставили красить артиллерию, обоз и всю принадлежность. Каптенармусбыл Кузнецов, как-то оказался мне дальним родственником, по тетке отцу, мы с ним сошлись духом и характером, пошлет в город за краской или маслом и скажет: «Выкрой на полбутылки». Ну и выкроем. Принесу, выпьем, зайду в парк, пишу трафарет и пою песни, заходит фельдфебель: «Ха, он поет, ему тут хорошо». 20 мая вышли в Рембертовский лагерь, прибыли, там снова работа, красить лабораторные принадлежности и офицерскую купальню. Ходил также за и выкраивал на водку. Поручик Дроздов был Высочайшим приказом переведен на службу в 1-ю Восточно-Сибирскую артиллерийскую стрелковую бригаду, с нами в лагерь не пошел, а оставался в Плоцке, от отправки к новому месту служения. При отправке попутно заехал в лагерь, проститься с батареей. Построил нас молодых, отделил 3 группы по 8 человек и, передавая 1-ю группу подпоручику Баум, говорит: «Эти (в том числе и я) пойдут в учебную команду. 2-я группа наводчики и 3-я лаборатористы.». Вечером в Офицерском собрании Дроздову устроили раут, и утром построили всю батарею, сказал и прощальную речь, сам плачет и плакали мы, солдаты. За правду и дело, сам наказывал, а кто напрасно обидит солдата – защищал, отстаивал. Спустя дней 5 после его отъезда к[оманди]-р дивизиона отдал приказ прикомандировать меня к Управлению дивизиона для письменных занятий, так как я из всех новобранцев писал правильно и красиво. За что меня возненавидел фельдфебель Алексей Андреевич Плужников, где бы ни встретились, он от меня чести не принимал и говорил: «Хо, дивизионный лодырь». На практическия стрельбы и призовую я ходил в 8-м орудии 2-м №№-ом. На стрельбе из револьверов «Смита и Виссона» я из 12-ти попал в фигуры 11, на призовой из 6-ти – 5. В служебном наряде был: 1 раз в карауле 2-го поста, 1 раз дневальным на передней линейке лагеря и 1 раз дневальным уборка – с сеном. Возвращаясь из Рембертова, в общие сборы с пехотой под гор. Плоцк, в походном порядке, на одном из ночлегов, чуть ли не первом, идем со старшим писарем Сухоребриковым, солдаты 2-й батареи расположились на земле, уминали. Как было видеть и разобрать в куче сидящих людей кто и где сидит. Вдруг раздается голос фельдфебеля: «Сухоребриков, доложи к[оманди]-ру батареи, что он мне чести не отдал». Этот доложил, и наш дурак к[оманди]-р подполковник Савельев не разбираясь в этом, при каких условиях или обстоятельствах была нарушена дисциплина, дает мне 3 ранца = 6 часов походом. 1-й день шел за [дежным] ящиком, дорога песчаная, лошади шли быстро, а день был жаркий, рубашка на мне мокрая, а сумка режет плечо, шашка обнаженная на плечо, режет эфесом пальцы. На второй день, на дневке у палатки фельдфебеля – моего врага, стоять приходится по всем правилам дисциплинарного устава. Солнце печет в упор, рука одеревенела, шашка из рук выпала, поднять не могу, стою, а шашка только клинком касается моей руки. Фельдфебель вышел из палатки, увидал, приказал: «Шашку в ножны, ступай». На завтра снова 2 часа походом.
     Пробыли в общих сборах до 1 сентября, пошли в подвижные маневры к городу Кельцы. Тут работы мне не было, только разбивали сапоги, ходили по садам рвать яблоки и сливы, и близ ст. Спаржиского, вдоль полотна ж.[елезной] д.[ороги] по холмам было очень много ежевики, возьмешь десяточный медный бак и по ежевику, наберешь, накрошим в нее хлеба, намнем и ну описывать. Пронюхала пехота, тронулись со своими котелками. Поступило распоряжение играть сбор, сигналисты затрубили, потом сыграли Суворовский «Генерал-Марш», части тронулись в поход под Кельцы, на биваке осталось масса винтовок в козлах не вернувшихся солдат по сбору ежевики. Часа в 3 утра наш отряд подошел к городу и расположился на возвышенности, а город внизу, все улицы были хорошо видны. С рассветом началась канонада дымными холостыми зарядами. К 11 ч.[асам] дня сыграли отбой, съехалась комиссия для решения результатов маневров. Затем части стали расходиться с поля боя.
     Числа 20-го сентября я вернулся в г. Плоцк. По возвращении в Управление дивизиона обнаружил пропажу своих домашних сапог, кого винить. Я обратился с вопросом к писарю Сироткину, остававшемуся на зимних квартирах в этом помещении. Он обиделся, что я его счел вором, хотел идти жаловаться адъютанту. Но так как он уходил в запас, то ему было не до этого. Выяснилось это в ноябре. Староверов ходил в город и, проходя мимо одной еврейской лавочки, увидел - сапоги мои весят на шестике под потолком. Сапоги были двухшовные, голенища длиною 20 вершков тогдашней моды. Приходит в батарею и говорит мне: «Ч…..в, я твои сапоги видел в лавке у еврея. Пойдем». Я оделся, пошли, идем мимо лавочки, заглянул в дверь – да, сапоги мои, я позвал полицейского, объяснил ему и пошли к еврею. Еврей говорит: «Ну стизе солдат, цем я виноват, я купил у солдата, только он не русский, а будет немец, его мова такая, я дал за них рубль сорок копейки, отдайте мне мои деньги – возьмите вачи сапоги». Я не стал много с ним спорить, отдал 1 р. 40 коп. и взял сапоги. О краже этих сапог сообщил домой и просил прислать денег, и мне грихнули 1 рубль. Что можно было сделать на 1 р. Кое-как перебился зиму до марта, когда выдали новые казенные сапоги, чернаго товара кавалерийского образца и одни головки.
     В мае вышли в лагерь. Приходит из управления корпуса старший писарь Борисенко, а я только встал и убирал канцелярию – палатку, ст.[арший] писарь Флоринов умывшись, тоже взошел, Борисенко спрашивает: «Кто у вас пишет донесения?», а Флоринов, засмеявшись, говорит: «Что, или отнять хотите?» - и указал на меня – «Вот, борода». Борисенко ушел, а часов в 12 ночи конный вестовой привез пакет, предписание командировать меня в Управление артиллерии 5 арм.[ейского] корпуса с постельной принадлежностью и аттестат передать во 2-ю батарею 10 арт.[иллерийской] бригады. Утром рано я только что встал, вышел также убирать канцелярию, входит адъютант подпоручик Дмитрий Михайлович Лыщинский и говорит: «Ч…..в! Что ты наделал!». Я говорю: «Позвольте узнать, в чем дело?» «Да вот, тебя откомандировывают в Управление корпусом, сам ты, что ли, хотел?». Я говорю, что ничего не знаю. «Я бы тебя осенью произвел, а там может быть останешься рядовым». Я говорю: «Ваше благородие, я сюда пришел не за нашивками, а отбыть срок кем бы то ни был». «Поди, скажи трубачу оседлать мне коня и подать сюда». Лошадь подали, и он поехал в Управление корпуса, отстаять мою кандидатуру. Приехал, адъютанта капитана Ерошевича не было, он был на даче, Лыщинский обратился к ш.[табс] к[апита]-ну Гуткову, а тот ему ответил так: «Я ничего не знаю, дело не мое, идите к генералу». «Нет, я к генералу не пойду» - «Ну как хотите». Лыщинский возвратился и говорит: «Ну, Ч…..в, скажи в батарее, чтобы аттестаты на тебя передали во 2-ю батарею 10 арт.[иллерийской] бригады, забери свою вещь и матрац и иди туда. Бог с тобой, мне тебя жалко отпускать». Я взял одного солдата помочь мне нести вещи, простился со своей батареей и отправился в Управление 5-го корпуса.