В эту зиму на завод прислали управляющего, б.[ывший] начальник Казанской губернской тюрьмы, Павел Константинович Лобанов, большая была дура, и как таких дуриков держали на государственной службе. Он раньше служил при покойном хозяине в 1902 году, и при нем сгорела при Мелетской фабрике в Вербное воскресение от лампадки пред образами рабочая казарма. Он побоялся хозяина, что ему будет головомойка, не сообщил ничего в Казань ни хозяину, ни доверенному Суркову – смотался и удрал. С Сурковым у Лобанова были какие-то личные интересы. Когда фирма стала н-[следни]ков, которые были не в курсе прошлаго, Сурков его снова водворил на фабрику управляющим. Жена Лобанова была нисколько не лучше своего спутника супружеской жизни – тоже здоровая повеса, да притом корявая, как будто кто ей рожу набил старым татарским лаптем, ее лошади пугались, когда ей приходилось ехать и садиться в экипаж, то кучер лошадей держал под уздцы. Так она однажды заспорила со старшим сыном конторщика - Ильей Кузьмичем Питиримовым, и назвала его «Бог ослов», он был студент Духовной академии, а он ей ответил: «А ты скотина, не узнала своего господина», она облизнулась.
     Дожили мы до Страстной недели. Меня отрядили на базар в село Кильмезь за мясом, путь был не санный и не колесный. Но мне заложили в бричку пару. Поехал я один. Купил мяса кому сколько было заказано. Вернулся в четверг часа в 2 дня. Покупки раздал по назначению. Призываю кучера Салигуллу и говорю ему: «Заложи мне лошадь в лесные санки, ехать семье, отвезти мясо». Салигулла говорит, что П.[авел] К.[онстантинович] не приказал мне давать лошадь. – «Как так? Разве лошадь его? А где он?». Он говорит: «На спевке в церкви». – «Ну, тогда сходи и скажи ему, чтобы дал мне лошадь, мне нужно ехать». Салигулла сходил и вернулся с отказом. Время уже вечер. Я сижу в конторе один. Часов в 11 ночи его черт несет. Я стал ему говорить, на каком основании не дал мне лошадь. Он стал доказывать свои права управляющего. Я ему категорически заявил, что «Тебя не признаю и над собой начальником не чувствую, и приказаний твоих исполнять не намерен, потому что имею для себя письменную инструкцию из Казани, а ты для меня 0 без палочки». На этом кончили полемику, он ушел к себе на квартиру, я сел писать письмо Суркову о столкновении с Лобановым. Он тоже написал, письма получились разом. Мне потом бухгалтер сказал, что Сурков, когда прочитал письма, только сказал: «Что там Ч…..в делает». В пятницу утром пошел на конюшню, взял лошадь башкиренка, заложил сам, собрал все свои рабочие материалы, счеты и уехал в Дмитриевскую усадьбу к семье, не побывав даже в этот великий праздник в церкви. Дома докончил отчет, но не отправлял, ждал из Казани результаты. Во вторник у меня сидели гости, все свои ребята, приходит В.С. Семелькин, зав. картонной фабрикой, двуличный человек и говорит, что сейчас передали по телефону на пристань телеграмму из Казани, тебя вызывают в Казань. Что же, поеду. В субботу собрался, пароходы уже ходили регулярно. Я попросил дворника Осипа заложить лошадь, довезти до пристани, жене наказал, чтобы она жила до моего приезда, что ее тут никто не побеспокоит, простился с женой и детьми – поехал. Еду на пароходе к пристани Рыбная Слобода, а от пристани отваливает пароход «Наследники», на котором ехал Сурков в заводы, мы разъехались. Прибыл в Казань, спрашиваю: «Где Сурков?» - «Сурков уехал вчера на фабрики на пароходе «Наследники», да мы разошлись у Рыбной Слободы. Вечером посылаем в Константиновку телеграмму со сведением о движении дел, в конце я дописываю: «Где вас ожидать? Ч…..в». Ответа нет. На второй день снова так – молчит. На третий день повторяю – ответил: «Жди в Казани». А я работаю. Отчеты, что я привез, записали куда следует. Затем пришли три баркаса с товаром, выгружаем, отправляем и на склад кладем. К концу апреля Сурков вернулся, на занятия приходит молчит, а до Суркова как-то пришел Н.А. Антонов и спрашивает Казанцева: «А что, разве Ч…..в не уволен?». Казанцев сказал, что ждет возвращения Суркова. Я ждал, ждал когда Сурков заговорит, но видимо он чувствовал за собой неправоту, совесть не давала выступить вперед с такой уничтожающей человеческое достоинство речью. Наконец у меня терпение лопнуло играть в молчанку при огне, без огня еще туды-сюды. Приходит Сурков на вечернее занятие, прошел к себе в кабинет, я дал ему время угнездиться в своем кресле, иду в кабинет, затворяю за собой двери, сажусь на стул противу его и говорю: «Д.[митрий] Т.[имофеевич] долго будем молчать? Я вам написал, информировал все правильно. Поступал точно, согласно Вашей письменной инструкции, делал все от меня зависящее точно и неуклонно. Все непорядки, какие замечал, где можно было, исправлял сам и докладывал вам. Мы, все служащие, после хозяина считаем вас вторым хозяином, но не как того белгеца – Лобанова. Сжег казарму и удрал. Я его не признаю для себя – никем. Если я лишний, ненужный, скажите прямо: «Ч…..в, ты больше не нужен», я плакать не буду». Сурков сидел, слушал, приложив большой палец правой руки к губам, как он делал всегда в таких случаях, а потом и говорит: «Д.[митрий] А.[нтонович], ты сам не маленький, должен понимать». Я ему еще сказал: «Меня теперь не переваришь, я знал хозяина, его не стало, тепарь вас, а не Лобанова, тюремную сволочь». Сурков вспыхнул, лицо сделалось красное, ибо я и его этим словом задел, Лобанов поставлен Сурковым. Затем сказал: «Отдайте мне 2 недели вперед жалованье, а семью не беспокоить, пока я не возьму сам», на этом покончили разговор. Утром пришел в контору, получил расчет. Вышел из конторы, в дверях лавки стоит А.С. Семелькин и говорит: «Ты что, Д.[митрий] А.[нтонович], уходишь?». – «Да». – «А куда?» - «Да пока намечанного нет» - «А ты вот что, дойди сейчас до В.А. Бабикова, у них конторщик ушел, они тебя возьмут». Я сейчас же пошел. Пришел в лавку, спросил В.А. (Бабикова), который сказал: «Ладно, я пойду обедать, папу спрошу». Часа в 4 мне А.С. (Смелькин) говорит: «Иди, А.Н. Бабиков велел прийти на квартиру», я пришел. А.Н. Бабиков говорит: «Я про тебя спрашивал А.С. (Смелькина), он тебя одобряет, тогда ты завтра выходи в лавку в 7 ч.[асов] утра, стол с молодцами, оклад 45 р., а товары будешь брать по себестоимости.». Я его поблагодарил и пошел в контору К.А. Юшкова, сказал Суркову что я поступил к Бабикову, он ужаснулся «Как ты скоро!», а он очень уважал, чтобы его просить, унижаться: «Д.[митрий] Т.[имофеевич], нельзя ли вашим авторитетом воспользоваться вот туда-то», тогда Сурков снимает очки, берет шляпу или шапку, пальто в рукава и несется для устройства просителя. У меня этого не было и никто не дождадлся бы моих поклонов и унижений. Я был тверд в своих словах, сказал – сделал. Мое сказанное слово для меня было закон.
     Так я поселился временно на молодцовской квартире, рядом с кухней. Квартиру пока не подыскивал. Работы в конторе при магазине было очень много, я один, целый день, с 7 утра до 7 вечера, пишешь не разгибая спины, цифры все мелочь, товаров названий до 1000, есть названия сходственные: папиросы и конфеты «Дюшес», приказчики малограмотные, в особенности был Василий [Позлюгов], писал как курица лапой, а писал как доктор рецепты по 2-3 буквы в слове, ну разбирай как знаешь. До августа я кое-как дотянул один, зрение стало от упорной работы сдавать. Получалось в глазах затемнение, сольются по бумаге все цифры, станет все сплошное серое и ничего не вижу. Остановишься работать, станешь глаза протирать. С ½ часа трешь-трешь, потом как бы туман с глаз сходит. Снова за работу. Дальше не стало сил, пошел к глазному доктору, ассистент профессора АгабабоваВас. В[ас] Чирковскому,он осмотрел и говорит: «У вас переутомление», прописал очки Д-0, 25, причем сказал: «Поработай с месяц, если лучше не будет, придите, я выпишу другие». Я купил очки 1 р. 25 к., ношу месяц-два, чувствую и легче и лучше, так продолжал в них работать.