В феврале в первых числах ко мне приходят: Шпахер, Яковлев и из Сталинского совхоза – Узбекистан, человек – уполномоченный Свистунов, купить жернов 6х4 с оборудованием. Шпахер и Яковлев поддержали продажу на том соображении, что жернову нет пары, а капитального ремонта в предположении нет. Я дал согласие и назначил цену 2500 руб. Свистунов попросил написать это на бумажке, для доклада своему правлению – уехал. Через три дня приехал, привез 2100 руб., оставив часть оборудования, оказавшегося у них свое. Деньги я получил, оповестил рабочих получать зарплату за ноябрь и декабрь 1932 г. Жернов увезли. Но кто[-то] сообщил РКИ, что я продал жернов. По всей вероятности те же подстрекатели к продаже – Шпахер и Яковлев. Один день я сижу в квартире под сумерки. Стучатся. Входит три человека, из коих одна двухстволка. Сели. Один казах – секретарь, попросил документы мельницы, я дал в порядке поступления. Посмотрел, а потом говорит: «Вы продали жернов?» - «Продал» - «А деньги где?» - «Раздал рабочим зарплату за два месяца». Больше ничего не спросили. Встали и пошли, но секретарь вернулся, вызвал меня в сени и говорит: «Т[овари]-щ Ч…..в, я вам советую жернов вернуть». – «В-е-р-н-у-т-ь! а вы знаете, что возьмут за его доставку за 50 километров по таким дорогам, не хватит той суммы, что за него получил». Секретарь ушел. Вечером написал объяснение и сам унес в РКИ, на том они утихли.
     11 февраля, часов в 10-ть приходит милиционер, зовет в район. Прихожу. Там: нач.[альник] милиции, Прокурор, следователь, уполномоченный. «Вы жернов продали?» - «Продал». – «За сколько?» - «За 2100 руб.» - «А деньги где?» - «Отдал рабочим зарплату за 2 месяца» - «Говорят, у вас этот жернов плохой?» - «Нет, при умелом обращении на 2 года хватит». – «Ну ладно, мы завтра посмотрим. Идите». Я ушел. 13-го также часов в 9-ть зовут. Пришел. Просит Мыльников. Вхожу. «Садитесь». Сел. Он взял листок бумаги, где напечатаны все вопросы. Спрашивает, я отвечаю. Затем взял какие-то картонки, отворотился в сторону, назвал слово, какого ни в одной литературе не находил и не слыхал. Тогда я ему говорю: «Я никакой другой фамилии от рождения не ношу, и вы, т[овари]-щ Мыльников мне таких вопросов не задавайте. Я понимаю не меньше вас, если не больше, спрашивайте по делу, а глупости отвечать не буду». Тогда Мыльников переменил тон, спрашивал по вопросам. В 11 часов отпустил. А позвал Стахов. Этот сразу стал писать судебный протокол, по окончании и прочтении дал мне подписать. Я подписал и вышел в переднюю. Позвали Резанова из заготскота. Через час тот вышел и нас повели в дом предварительного заключения в комнату № 4. На утро перешел в № 1, где сидело 14 человек, все администраторы. Пришла жена, принесла завтрак. До 25 марта сидел тут, ели сообща, кому чего принесут, а 25 марта нас погнали на 13-й отвод, в ИТКа на полевые работы. Туда жена первое время ходила в неделю раз. 28 апреля меня свезли в Вознесенскую больницу, больного сыпным тифом. Пролежал до 13 мая, выписали с освобождением до 5 июня. На работу не ходил. По окончании срока освобождения, работал при дворе, хоронил покойников, ходили согребать скошенный ячмень. От плохого, полугнилого хлеба получилась дизентерия, по 18 раз возвращался в уборную. Принесла жена цинктура-опиум, уходивший с этапом Гречушников украл весь мой мешок, висевший над постелью на стене, в котором было лекарство, две пары новаго белья, новые брюки, полотенце, две пары носков, машинка для стрижки волос, Псалтирь, наволочка, всего примерно рублей на 200. Остался в чем был. 3-го июля нас с отвода перевели обратно в Славянку, здесь стали ходить полоть хлопок, кто отдавал из колхозников собственную усадьбу. В это время была назначена судебная ревизия моих дел на мельнице, я на работу не ходил, а в комиссию с 10-ти утра до 7-и вечера был на свободе. Жена в это время жила на вольной квартире, в которой на мельнице отказали и лишили хлебнаго пайка, ходила работать на кооперативный огород, получала 600 гр. хлеба. Была недовольна, приходила и жаловалась на трудность. Потом взяла денег, хранившихся у Никитина 417 руб., поехала к сыну Шуре на рудник Ачи-сай, с ним договорилась куда ехать. Решили в Кустанай обратно. Приехала, стала продавать что лишнее. Продала: кровать, примус, мясорезку, ведра, пару новых ботинок с калошами, купленные мною для Кати, но не успел отправить посылкой по почте. По словам Евдокии Федоровны, у которой лежало на хранении 500 руб., жена и их взяла, всего получилось 750 руб. 25 июля она окончательно была готова к отъезду с аптечной подводой, идущей на ст.[анцию] ж.[елезной] д.[ороги] за медикаментами. Я знал, и утром, чтобы ее проводить, попросил охранника Леоненко отпустить меня часа на два. По пути на рынке купил ей на завтрак стакан кислаго молока, чурек и кило помидор. Молоко поела, а помидоры положила на дорогу. Уложили вещи на подводу, увязали, она сказала мне взять в квартире кастрюлю и тарелку, я ушел и там замешкался, осмотрел не забыто ли чего из вещей. В то время подвода отъехала. Вышел – нет, туда, сюда – нигде не видно. Я пошел на арычный мост, с высоты его посмотреть, не едут ли уже за арыками – нет. Вернулся в квартиру, сел. Входит ее подруга, жена ветфельдшера – Елена Михайловна, поздоровались, она говорит: «Ну что вы теперь думаете, Д.[митрий] А.[нтонович]?». я говорю: «А что мне думать, думаю – скорее бы суд, определить свою судьбу». – «А насчет Андреевны?» - «Что об ней думать, поехала к сыну, будет там жить». – «Она не хотела Вам писать. Сказала, что он мне был нужен для того, чтобы поднажиться, он старичок и меня не удовлетворял. А без вас она была знакома с Жучаевым и Колдыбаевым». Я говорю: «Это ее дело, в ее добре она хозяйка». С тем мы разошлись с Е.[леной] М.[ихайловной], пошел в домзак. Отсюда я писал дочерям Кате и Шуре, прислать по 100 руб., обе выслали, а я их не получил, оказалось, что их конфисковало ОГПУ на почте.
     25-26-27 и в ночь на 28 сентября окончился наш суд. Судили нас с обоих мельниц 12 человек и дали всем по 10 лет ИТЛ в Караганде, по постановлению ВЦИКа от 7/VIII-1932 г. До 11 октября пробыли тут, и погнали нас в Чимкент, где пробыли до 29 октября, до решения Облсуда по нашим кассациям. Утвердили. Нас погнали на ст.[анцию] ж.[елезной] д.[ороги] посадку до Алма-Ата, куда прибыли 1-го ноября. Там я работал в столярной полтора месяца. 16 декабря на этап, в Карагнду, куда прибыли 4 января 1934 года. 5 и 6 карантин, а 7 взяли в столярную. Первое время с неделю работал маляром. Потом потребовался токарь по дереву, я встал на токарный станок с таким же старичком Степаном Осиповичем Маликовым – «товарищок», как он всех титуловал. Славный был человек, душевный и работал хорошо.
     Поработал я до 22 августа, ушел пилоправ – освободился. Я попросил начальника ЦДМ – Райтман Давида Лазаревича (еврей), перевести меня в пилоправы, ввиду болезни  ног – ревматизм. Он дал слово и на утро приказ. Стою пилоправом и установщиком станков. На октябрьский праздник я был в ночной смене. Около часу ночи остановилась торцевая маятниковая пила, вновь установленная. Без мази сгорела ведущая шариковая цепочка, шарики заели в муфту, не давали вращения. Бумагоязычный механик Василий Никитич Нестерляев на меня и бригадира Ивана Павлова – рапорт. Подарили 10 суток аресту. Сидел 12 часов, тот же Райтман просил выпустить. Но с этого разу я Нестерляева ненавидел и ко всем его неточностям придирался, даже написал в ОГПУ заявление. Но жаль, что он в июне освободился, а 4 декабря был суд его кампании, он бы тоже не миновал новых пять лет и 5 поражений.
     С 1-го июня 1935 года меня назначили специальным пилоправом на лесозавод к рамным пилам. Шло прекрасно дело, легко и свободно. Заработок средний %% о[т] трех бригад. Хлеба и приварку мне хватало досыта – даже кормил моего друга – сынка Василия Михайловича Нефедова (б.[ывший] псаломщик д. Лакшино Богородского района Горьковской области). Были еще друзья: Василий Петрович Полушкин, Петр Степанович Поляков и Василий Степанович Поляков. А в общем я жил во всеми очень и очень хорошо. Меня не тяготила работа, не тяготило заключение, ни самое звание – заключенный. Я был всегда сыт, даже сверх-сыт, одет, обут: в новое, хорошее, чистое, крепкое. В баню, если не лень, ходи хоть два раза в день. Баня топилась с 6 часов утра до 12 ночи, да к тому же была рядом с цехами. Я говорил всегда, если мне Господь даст здоровья, окончу срок и останусь здесь же добровольно служащим, условия были самые хорошие. Вольно-наемным все условия и в первую очередь по твердой цене, чего на рынке не купишь. Но не суждено сбыться моим желаниям. Господь меня наказал, или за грехи, или по любви, чтобы я еще лучше не забывал его Святое Имя. Так говорится, котораго сына родитель любит, того и сечет. Премудрый Царь и Пророк Соломон в своих премудростях говорит: «Кто любит дитя, не жалеет розг, а кто жалеет розг, тот не любит дитя».
     22 ноября 1935 года при точке пил оторвался ремень. Стал его сшивать, только два раза проткнул ушивку, как ремень из рук вырвало, замотало его на вал трансмиссии. Я пошел в моторную и сказал мотористу Саженину, чтобы выключил на холостой ход, буду разматывать ремень. При мне он выключил и ушел напротив в точильню курить, куда и от рамы все ушли, не было лесу. Я спустился в котлован, стал разматывать, и только два раза петлю перебросил через вал, а руку не успел убрать, как вал полным ходом завертелся, с маху петлей ремня захватило руку, рука была в рукавице с перчаткой. Дернул руку, не тут–то было, ремень натянуло – сузился, меня потянуло под вал, стало ломать руку а когда подтянуло до мышцы, меня начало кидать через вал, а правой ногой я ударился об стену котлована и пал. Сапог оторвало голенище по цельному месту, так сломало всю кость руки, два 9 и 10 ребра правого бока, вышибло из чашечки правое колено, разбило правую ступню до черна и сломало кость в грудной клетке. Когда я кричал, то мой крик не скоро был услышан, за шумом в курилке. Услышали, остановили мотор, трансмиссию, спустились ко мне Василий Степанович Поляков и Яким Макарович Гончаров, тужатся размотать ремень, я им сказал: «Возьмите на станке нож и порежьте ремень». Размотали. Я им говорю: «Возьмите меня за поясной ремень и вынесите наверх. Положили на землю, я говорю: «Идите в больницу, несите носилки». Климов пошел, принес. Я говорю им: «Кладите меня и несите в больницу». Принесли, положили на полу в коридоре распреда. Прибегает фельдшер Булайчик Николай Николаевич, спросил фамилию и убежал, второй фельдшер кореец Пак посмотрел и ушел. Наконец пришел доктор Сергей Иванович Парц, этот ножом разрезал рукав фуфайки, посмотрел руку, написал направление и лошадь в горбольницу, в хирургическое отделение. Привезли и положили в комнате, холодной ванной. Спросил, когда будет врач – в 8 часов. Вот тут я лежал 4 часа, холодно и под головой ничего нет. Вот как давали скорую помощь. Врач хирург Хомутов пришел в 8 часов вечера. Пришли две санитарки, взяли меня на руки и понесли на белый стол. Положили. Лицо покрыли, полный наркотиком, дышать стало скверно. Спросил врач, не болел ли венерикой. – «Нет». – «Водку пил?» – «Даже очень много». – «Считай реже». Стал считать, досчитал до 140 и дальше не помню, уснул.
     Проснулся 23-го в 8 час. утра, рука загипсована, а кисти нет. Ребра и грудь чувствуют боль. К койке привязан. Колено болит, а ступня черная и под кожей шевелится как муравейник. Взошла дежурная сестра и женщина-врач. Дали три ложки разной микстуры, одно узнал по вкусу Adonis vernalis. С ногой ничего не делали, хотя я врачам говорил. Пролежал 10 суток, сняли шов и 11-го отправили в свое отделение с направлением для дальнейшаго лечения в Дальнскую больницу. Здесь пролежал до 11 декабря, пришла санитарная машина, отправили. Прибыл туда, после бани во 2-й корпус, а на утро в 1-й. Здесь через три дня на рентген. Вторично через неделю и затем врач.
     27/XII утром на койку приходит врач Петров и говорит: «Дедушка, рука правая не срастается, средний выпадок стал чернеть, если хочешь, мы ее отнимем». Я говорю: «Если надежды нет на сращение, тогда что ее носить как полено, так без руки, и так без руки, давайте режьте». – «Ну, тогда иди в ванну, вымойся, в 12 ч.[асов] придет хирург». Вымылся. В 12 ч.[асов] пришел врач Древиц, позвали. Лег на белый стол, ноги вытянул. Глаза закрыли полотном, под мышку повязали жгутом. Резали под морозом. Но врач предупредил: «Давай, дедушка, договоримся, если будет больно, ты скажи, я подморожу». Тело резали совсем не слыхать, а резали жилы как током электричества обжигало. Я сказал: «Доктор, больно». Но когда подпиливали неровность кости как будто скребли ногтем по доске. Кончили, зашили, сняли жгут, стало легче. Но рука чувствуется в согнутом бы в локте и находится в живота, пять жил пальцев работали каждая отдельно. Дальше время, рука стала как бы ссыхаться и короче стала и теперь находится в судорожном положении, а при непогоде очень беспокоит.