Однажды ночью приношу на ст.[анцию] полевого телеграфа такую пачку телеграмм, а телеграфист - солдат обложил меня матом, говорит: «Мы только на тебя по ночам и работаем». Я ему сказал: «Если тебе трудно, то заяви Наштакору (начальник штаба корпуса) или я сам скажу, что ты не хочешь работать». Тогда он сразу изменил тон и принял телеграммы. За 9 суток такой усердной работы у меня на ягодицах седалища образовались просидни, стал подкладывать подушку.
      Оформив со всеми справками списки, дал на подпись генералу Мищенко. А уж потом мой труд окупился сторицею. Повалили за справками о судьбе представлений. Я только стою как продавец за прилавком, принимаю кредитки, опуская их в карман, и говорю ему решение комкора. Удовлетворенный ответом уходит с видом веселого настроения, а там в части похвастает товарищам, что его награда в корпусе прошла, и он скоро будет носить Анну 4 ст.[епени] «За храбрость» или Станислава 3 ст.[епени] с мечами и бантом, а мне ладно с №№-ми 3-5-10. Так, бывали дни, что получал до 100 и более рублей. Каждую накопившуюся сотню переводил жене, а ко времени отпуска удерживал у себя до 500 рублей и тогда ехал. По дороге: Москва, Нижний и Казань - требовали расхода вроде свои люди. Тут подарки, тут гостинцы, а тут друзья, надо погулять, а во время войны стало все дороже, и рубль шел все ниже. На обратный путь я брал из дома своих лепешек и 10 р. денег, в корпусе я получал оклад 10 р., затем за выдаваемые мною справки 7 Оренбургскому казачьему полку по хозчасти, платили 15 р., а 46 Донскому казачьему полку тоже самое – платили 25 р. и каждое 20-е число приносят в разносной книжке – получи и распишись. Это мне давало мой труд и знание дела.
      Я не пользовался общим котлом солдат, а только брал какая останется порция мяса. Хорошая – то скушаю, а не важная – желающему. У меня было без перевода – сыр, масло, колбаса московская копченая или охотничья, белый хлеб. Ездили в Москву за покупками каждую неделю. Я посылал с ними, покупали. Писем я получал ежедневно 3-4-5, а сам писал периодически всем сразу. Как засяду на всю ночь, штук 50-60 и до 65 писал. Знакомства у меня разбросано до Владивостока, и каждому хочется послать слова ласки, слово утешения, терпения и одобрения, у кого что наболело на душе. Без ответа никого не оставлял. А если случалось мало в получении писем, то по прочтении, сейчас же пишу ответ и завтра оно на почте. Случайно я списался, будучи еще в полку, стояли в дер. Влохи: получается частное письмо на имя к[оманди]-ра полка, это первое такое письмо. Почтой ведал я, несу к[оманди]-ру, он прочитал его и наложил резолюцию: «Справится и сообщить. – Земит». Я его прочитал. Это справляется сестра о судьбе своего брата. Она Пермской губ.[ернии] Ирбитскаго уезда села Ляпуново, Елизавета Николаевна Софронова. Я взял книгу, список полка по алфавиту и нашел его. Отметка «без вести пропал». На этом же письме, пишу уже от себя, сообщаю, что Ваш брат в бою 20-22 августа 1914 года под селением Павловым Люблинской губ.[ернии] пропал без вести. Она получила его, пишет: «Укажите адрес, где можно еще справится». Я ей указал два адреса – Управление Красного креста и Бюро военно-пленных. Она туда запросила, ответили – нет. Она мне пишет уже более мягче - любезнее. Я ей и т.д. Переписка перешла в интимную. Прислала мне посылочку, а переписка что дальше - то все крепче. Потом прислала свою фотографию. Высокая, складная, в зимнем костюме. У меня не было карточки, пришлось у корпусного фотографа сняться. Послал. Переписка продолжается.
      В 1916 году в феврале нам, писарям, назначили экзамен. Экзаменовались: я, Волков, Щерба, Веденов, Сутормин и Пыриков. Выдержали: я, Веденов и Пыриков. Аттестат получили 12-бальной системы – на 11. Вскоре получился приказ по Военному ведомству, где Князь Багратион Мухранский – грузин, друг Мищенко – доброволец, был представлен к чину прапорщика и получил. Я понес ему этот приказ – прочесть и поздравить его. Он вынимает кошелек, берет согнутыя в 4-ро рублевых кредиток двумя пальцами и дает мне: «На, дюша моя, за мое производство». Я поблагодарил его, он на приказе расписался «читал Б. Мухранский». От Софроновой получаю письмо слезливое, пишет, что у них нет сахару, мануфактуры и все дорого. Я не задумываясь долго, иду в обоз корпуса, беру 10 ф.[унтов] сахару по 17 к= 1 р.70 к., делаю ящик, укладываю сахар, так, чтобы он не шуршал, зашиваю посылку и сдаю на почту. А потом по телеграфу перевожу 100 р. денег. Не думаю, что пропадет.
      В мае меня призывает завхоз штабс-капитан Неделько и говорит: «Ч…..в! Назначь кого-нибудь в Москву. Смирнова и в помощь ему дам еще одного; говорят Смирнов ворует». Я говорю: «Это Вам Пыриков сказал, ему хочется самому поехать» – «Тогда пусть едут Пыриков и Смирнов». Прихожу в канцелярию, говорю: «Глеб Иванович, готовь документы себе и Смирнову – едешь в Москву». Пыриков от радости припрыгнул. Что из себя представлял этот Г.И. Пыриков? Он служил в Кронштадтском крепостном пехотном полку, был там писарем, под увольнение в запас напрокудил, его разжаловали в рядовые при мобилизации. Когда попал в маршевую роту на фронт, он нашил себе три лычки, и попал в Штаб корпуса, как писарь по хозяйственной части. Правда сказать, работник был безукоризненный, дело свое знал, а на фронте с мелочами не разбирались, так он и тут был за старшаго по хозчасти. Роста был аршин с шапкой, но усы имел как у рака, до безобразия был горд и не общителен. Товарищей имел привычку подводить, как выражаются иногда «подвел под монастырь с _ _ть». Так значит едут в Москву Пыриков и Смирнов ему в помощь. Я Смирнову говорю: «Ты, дядя Костя, не забудь Г.[леба] И.[вановича] угостить пернатой птицей» - «Ну что ты, Антоныч, я его свожу к Мутовкину, у меня там есть друзья, найдем по вкусу». Уехали. Через 2 недели уже в июне возвращаются. Увидал я их, спрашиваю: «Ну как, Г.[леб] И.[ванович], хорошо съездил?» - «Да ничего, головушка, хорошо». Ну, хорошо так хорошо. Спрашиваю дядю Костю: «Ну как, Костя, все обошлось благополучно?» - «Ничего, Антоныч, Пыриков будет долго помнить Москву и Мутовкина». Что они сделали: как рассказал Костя, доехали до г. Гомеля, Смирнов предложил Пырикову остановиться и погулять у девочек евреек, ночевали ночь, день и еще ночь. Утром хватились проверить кассу, из 1000 р., данных на покупки, около 400 р. нет. Что делать? Смирнов парень сообразительный, предложил: «Г.[леб] И.[ванович], ты жди меня здесь, а я поеду на Дорогобужскую фабрику Паскевича (Писчебумажная фабрика в г. Добруш), куплю там бумаги, привезу и продадим», а в бумаге была у торговцев нужда, отпускали только войскам. Поехал, купил и привез 10 тюков, по 20 стоп 200 стоп. Продали, по чем не сказал. Расход пополнили. Едут в Москву. Приехали. Костя везет Пырикова за Рогожскую заставу, улица Воронья, к Мутовкину (на этой улице я был в 13 году у стеклозаводчика Грязнова). У Мутовкина Костя попросил пернатую с шафраном. Привели. В шляпке «распри» с подсевальное решето, Г.[леб] И.[ванович] от радости, не видал в жизни такого экземпляра, разомлел. Ну что же, особый кабинет за тяжелые портьеры, начинаются требования, не Пыриковым уже, а пернатой, потому Г.[леб] И.[ванович] не знает даже названий вин, кушаний и закусок. Она его угощала как грудного дитя жвачкой – с пальчика. Г.[леб] И.[ванович] от такого блаженства свиное месиво и то поел бы. Погуляли, Г.[леб] И.[ванович] остался с ней на покой. А Костя поручил Мутовкину то, чтобы не до гола его расфаршировали, сам уехал к жене. Утром Костя вернулся проведать, все ли в порядке, нашел Г.[леба] И.[вановича] в неудовлетворительном состоянии, 600 р. недочет. Костя и тут ему на выручку готов. Говорит: «Г.[леб] И.[ванович], давай деньги, я поеду на склад Окулова, там у меня свои ребята, возьму тюков 10, захабарим, вот и квит». Так и сделали. Купил у Окулова 10 тюков, продали частному торговцу, а потом уже для Штаба купили у Говарда и поехали на фронт. По приезде из Москвы, неделя времени, Пыриков начинает ходить карягой. […]
      16 июня нам предстояло передвижение верст 160 на р. Ясельду, в д. Мутвица, нам идти пешком. Я Пырикова спрашиваю: «Ну как твой чирышек, Г.[леб] И.[ванович]?» - «Да чего, головушка, прорвался – течет». – Тебе идти нельзя, иди к завхозу на бричку, он тебя посадит, а я скажу ему». Он: «Нет, я так пойду», а ходить едва может. Ну, мы выступили, дорога прескверная, болота-кочки, по дороге настлан фашинник.
      Прибыли мы в д. Мутвица. Штаб офицерства расположился в барском доме, а канцелярия за усадьбой в 3-х домах б[ывших]/рабочих, но помещения были приличныя просторныя. Я занял маленькую комнату, вставил в раму стекла, имеющимся у меня алмазом. Однажды пошел в уборную, стоящую за делянкой росшаго ячменя, летит германский аэроплан, я подумал: «А вот бросит бомбу», и только эта мысль осенила меня, как сверху слышу «с-с-с-с-с», вот она, я лег в борозду ячменя, бомба упала у ватера шагах в 10-ти. Я подошел к воронке, стал швырять в ней и нашел осколок стали, с палец величиной, так порватую, как лед изъедает весенняя вода, с острыми иглами. Я его взял и долго хранил, увезя домой. Потом дал какому-то старику-кашевару Руденко, постирать пару белья после обеда, положил ее недалеко от того места, где варил обед на воле на очаге, а он пошел с ведром по воду. Приходит – белья нет. Только лежат две обгорелые пуговицы от кальсон. Он приходит и говорит: «Старший, Ваше белье сгорело, дунул ветер, отлетела от очага искра и загорелось белье». Я остался в одной рубашке. Вскоре пришли подарки: я взял пару белья и полотенце, больше не брал.