В одно прекрасное время приходит в канцелярию ш[табс]-к[апитан] Колегов. Говорит Волкову: «Волков, дай мне 22-ю книгу Свода Воинских Постановлений», Волков вынул из сундука, дал ему, а потом Колегов приказал Волкову взять лист бумаги и карандаш. Тот взял. Колегов диктует из книги первую попавшуюся на глаза статью, Волков пишет. Кончили. Колегов взял листок, написанный Волковым, идет ко мне, кладет на мой стол и говорит: «Ч…..в! Вот это проверь». Я сообразил в чем тут соль, говорю ему: «Ваше Благородие! Вы писали с книги под диктовку, тут мне проверять нечего». Отложил в сторону. Вечером в 7 ч.[асов] иду с бумагами на доклад к своему офицеру по наградной части Ш[табс]К[апитану] Снесареву, кладу этот листок, что писал Волков под диктовку, сверху бумаг в папку. Вхожу в зал, где занимались офицеры, первый стол у двери Ш[табс]К[апитана] Колегова, второй военного цензора, третий – службы связи, четвертый – моего Снесарева, около двери кабинета Наштакора Генриха Ремезова. По середине большой стол с картой военных действий, над которыми занимался полковник Ген.[ерального] Штаба Язвин, который не имел представления, что такое пшеница, а кушал белыя булки, как бы они и росли булками. Налево в кабинете комкор Мищенко, играл в шахматы с[о] своим другом князем Багратион-Мухранским или же в кольцо. Эта такая незатейливая игра, один вертит кольцо так: поставит его на ободок, сверху прижмет пальцем левой руки, а правой щелком ударит по краю ободка, кольцо центробежно завертится, а другой кончиком карандаша должен поймать, попав в центр кольца, чтобы кольцо наделось на карандаш и он выиграл. Я взошел в комнату, остановился у конца стола Ш[табс]К[апитана] Колегова, положил папку на край стола, открыл ее и беру писаный под диктовку Волковым лист бумаги, кладу перед глазами Колегова и говорю: «Ваше Благородие, поручите это проверить Иголкину, он учился в гимназии, кончил 5 классов, он больше меня грамотен, а я учился в сельской церковно-приходской школе. Я мало в этом понимаю». Отрапортовал ему и отошел к Снесареву, доложил о содержании бумаг и ушел. А когда я ему это говорил, то другие офицеры этой интимной речи не понимают, а на него смотрят, а с Колеговым творятся в лице перемены, то покраснеет от стыда и досады, то побелеет, как от сильнаго испуга, а мою крепость ему взять не пришлось. Я выдерживал наступления посильнее этой. Разъяснение сего вот оно: когда мы стояли в Посаде Загородском весной, так в марте или апреле, при корпусе состоял пограничный полк. Один командир старый должен был сдать полк вновь назначенному командиру и донести в Штаб корпуса о сдаче и приеме. Один донес секретным рапортом, как по закону, адъютант Колегов прочитал, сунул его в секретное дело, а потом позабыл. Другой к[оманди]р. донес рапортом, который прошел по общему журналу. Наштакор спросил: «А что, к[оманди]-ры погранполка донесли о сдаче и приеме полка?» - Колегов сказал, что донесли, а рапорта показать Наштакору – не найдет. Звонит по телефону Волкову и говорит – принеси рапорта командиров погранполка, Волков говорит, что у них только один рапорт, а другого нет. Колегов уверяет, что он сам читал рапорт. Стали искать по входящему журналу, в делах – нет. Ученик [Кипоть] говорит: «Г[осподи]-н старший, я пойду к Колегову, и поищу у него в секретном ящике». Приходит: «Ваше Благородие, дайте мне ключ от секретного ящика» - «Зачем тебе, Кипоть?» - «Я поищу у вас, вы наверное его сами положили и забыли». Колегов ключ дал. Кипоть открыл сундук, взял дело-другое и находит тот злополучный рапорт и говорит: «Вот он, а Вы у нас спрашиваете». Колегов Волкова по телефону, видимо, пробрал. Волков ему говорит: «Ваше Благородие, разрешите мне подать докладную об откомандировании меня в полк», Колегов этого ему не разрешил, а сам написал на Волкова рапорт наштакору, что Волков не исполнительный и не аккуратный. Наштакор на рапорте пишет резолюцию: «Арестовать Волкова строгим арестом на трое суток. Ремезов». Рапорт поступил в канцелярию. Ребята читают резолюцию. Поздравили Волкова с командировкой. Волков звонит по телефону, вызывает Колегова и говорит: «Ваше Благородие, разрешите на ваш рапорт написать объяснение». Колегов – разрешил. Волков подходит ко мне и говорит: «Ч…..в! Что мне сделать?» я ему говорю: «Ложись спать, я тебя завтра разбужу рано, ты со светлой головой припомни все неполадки с Колеговым и напиши. Утром в 7 часов я разбудил Волкова, он умылся, взял лист бумаги, карандаш, стал писать. Написал три страницы, дал мне. Я прочитал, кое-что в выражениях исправил, сгладил, чтобы было мягко, а не проглотил. Затем добавил сам один пункт, где выразился так, что Колегов и вообще все офицеры Штаба обращаются с писарями как извозчики – грубо и не вежливо. Дал Волкову переписать на машине и еще дать мне для корректуры. Он переписал, дал мне, я еще кое-где и кое-что исправил, дал ему вновь перепечатать и подписать, подать наштакору. Волков переписал, объяснение вышло на «ять», подал. Наштакор прочитал и наложил резолюцию синим карандашом с угла на угол во весь развернутый лист «Прочесть всем г.г.(господам) офицерам Штаба под расписку, и впредь не поступать так с писарями, ибо писаря правая рука наша, без которых мы жить не можем. Ремизов» и дата. Эта резолюция пошла ходить по офицерам Штаба, читай и распишись. Чтобы Вы думали, читатель? Какой результат получился от этого? А самый лучший, желаемый всеми нами, писарями Штаба. Я их выпарил как в бане шелудивого, который больше не чесался, так и этих г.г.(господ) офицеров. Бывало, прибежит какой-нибудь сорванец в канцелярию, дай ему то, напиши ему это, да хотя бы попросил по-человечески, а то по хамски да с матом. А после этой резолюции совершенно переродились, что нужно - спросит не «ты», а «братец» да «пожалуйста». Я их сразу с нами породнил. Вот об этой бумажке писарь Иголкин – мерзавец, сказал Колегову, что ее писал не Волков, а Ч…..в. Колегов и хотел меня уловить на исправлении написанного Волковым под диктовку Колегова. Волков, правда, порядок строевого делопроизводства знал, а иногда обращался ко мне за указанием или советом, но что касается грамматики, слабоват, а еще хуже того, не знал где нужно «ер» а где «ять», и «фита» была самая опасная болячка для малограмотнаго. После этой передряги Колегову было стыдно оставаться в Штабе не только нас, писарей, а и офицеров. Офицеры от него как бы отвернулись, как бы поставили ему обструкцию. Он, видя что эту грязь смыть трудно, тем более он не из благородных дворян, а крестьянин сибиряк – Енисейской губ. Побыл он в Мутвице до октября, подал рапорт об откомандировании его в Киевскую авиационную школу – летать. Полетал недели две, упал с самолетом и сломал ноги. Больше о нем сведений не слышал.
      После Колегова заступил старшим адъютантом состоящий в прикомандировании к Штабу для особых поручений пехотный штабс–капитан - инвалид войны Майгур. Человек выдержанный, корректный и знал дело. Получился приказ по фронту об открытии штатов делопроизводителей при ополченских инженерных ротах, со стоящих при 75 п.[ехотной] дивизии 81-й, а при 83-й дивизии 75-й инженерных рот. Майгур призывает меня в Штаб и говорит: «Ч…..в! Подавай сейчас декларацию о производстве в зауряд-чиновники в 81 инж.[енерную] роту и скажи Веденову в 75-ю». Я говорю: «Ваше Благородие, мне не интересно это звание, мне и здесь хорошо». А он: «Мало ли что тебе не интересно. Но нам интересно. Будет, ты поработал, ты старый человек – отдохнешь, а молодые пусть поработают. Кого за себя оставишь?». Я говорю: «Литовченку, а Моргун ему в помощь». – «Ну, так и сделай. Покажи ему все что нужно, ну, марш, пиши сейчас докладную, и Веденов». Я иду в канцелярию и кричу: «Ф-е-е-д-я-я! Пиши докладную в 75 инженерную роту, заурядом». Мой Федя от радости ручку уронил. В 10 ч.[асов] утра мы подали, а в 7 часов я прихожу в Штаб, а наштапора исполнял обязанность нашаштадив 75 п.[ехотной] дивизии Г[енерал]-М[айор] Цигальский, стоит около стола ш[табс]-к[апитана] Снесарева, перед ним лежит уже написанный по Штабу приказ за № 181-м о нашем производстве, но Снесарев со слезами на глазах просит генерала меня оставить при Штабе, ибо ему не с кем будет работать, а генерал говорит: «Ну что же, отпускаете?». В это время из кабинета Мищенко выходит прапорщик князь Багратион-Мухранский и говорит: «Ну, г[осподи]-н ш[табс]-капитан, что Вы мучаэтэ чэлавек, Вы саамы поработаитэ, он довольно поработал, а Вы только с барышнам гуляэтэ». Тогда Снесарев махнул рукой: «Ну, Бог с ним». Цигальский чирк приказ, и, повернувшись ко мне, подал руку. Поздравил, пожелав успеха, я, растроганный неожиданностью сквозь слез поблагодарил генерала и всех бывших тут офицеров за оказанное ко мне с их стороны внимание, взял приказ, понес в литографную – печатать. Вечером надели новые погоны. Это моя последняя награда.
      Первая награда: серебряная медаль «За усердие» на Станиславской ленте
      Вторая [награда]: золотая [медаль «За усердие» на] Аннинской [ленте]
      Третья [награда]: серебряная [медаль] «За храбрость» [на] Георгиевской [ленте]
      Четвертая [награда]: [серебряная медаль] «За усердие» [на] Станиславской [ленте] для ношения на шее.
      Пятая [награда]: производство в зауряд-чиновники и
      Шестая – представлен к медали «За усердие» на Владимирской ленте для ношения на шее, а когда вступило временное правительство Керенского, все награды отменило, и какие были не розданы в Штабах, приказано сдать в капитул орденов, а кроме того, выпустили воззвания ко всем награжденным знаками отличия, пожертвовать на усиление золотого фонда. Были такие патриоты или идиоты – возвращали.
      16 ноября 1916 года я форменным образом свою штабную обязанность сдал и донес уже не докладной запиской, а рапортом. А 20/XI донес об отправлении к новому месту служения. Ехать пришлось через Штаб 331 п.[ехотного] Орского полка, для полка были наградные знаки, которые я взял для вручения полку. Заехал к к[оманди]-ру полка полковнику Гаттенбергу, тут же был адъютант полка ш[табс]-к[апитан] Додонов, вечно пьяный, но предобрый малый, с писарями жил как брат и товарищ. Командир, принимая пачку от меня знаков и один крест отдельно 4 ст. за № 73800 для подпрапорщика Андрея Алексеевича Сойкина за ранение на р. Буг, благодарил меня за заботу о своем родном полку. Затем к[оманди]-р перешел к вопросу о производстве одного из двух писарей: Данилова – строевой части, и Кияшкина – хозчасти, говорит, что подполковник Васильковский тянет Кияшкина, а я ему на это сказал: «Г[осподи]-н полковник! Если производить – так производить по праву и достоинству С.А. Данилова, который часто подвергался опасности, ходил на позиции с бумагами и приказами, а Кияшкин сидит за 20-25 верст в обозе», тогда к[оманди]-р полка со мной согласился и сказал: «Да, я так думаю произвести Данилова». Так и был произведен Сергей Александрович Данилов, зав. оружием, вместо умершего [Рудешко]. От них поехал в 81 инженерную роту.
      Читатель! Я извиняюсь, что остановился на полдороге в свою часть. Вас нужно ознакомить с конечным результатом, что сделалось дальше с Г.И. Пыриковым. […] Вскоре получился приказ о назначении при Штабах корпусов должности делопроизводителя по хозчасти и Г.[леба] И.[вановича] произвели в зауряд-чиновники при Штабе. Что из себя стал изображать Г.[леб] И.[ванович]: от писарей требовал при входе его в канцелярию команды «встать - смирно», на воле при встрече отдание чести, привязал к ногам шпоры и ходит как петух, оглядываясь назад: как они блестят и побрякивают, да не обклал ли их, ходя в уборную. Приходит однажды в Штаб, его увидал ш.[табс] к.[апитан] Снесарев и говорит: «Пыриков! Ты почему привязал шпоры? Полагаются они тебе? Сейчас же сними и чтобы я тебя в них больше не видел, а иначе я их с тебя сам сниму». Не вышло. Пошевелил губами и усами как трусик, но звуки слов не вышло. Вернулся в канцелярию, снял шпоры и спрятал в сундук. Ребята над ним стали хихикать. Однажды входит в наше строевое отделение, меня он не видал, я сидел в своей угольной комнате за дверью. Взошел, ребята сидят каждый на своем месте и за своим делом. Он обращается к сидящим: «Почему не командуют встать?». Я услыхал его приказно-вопросительный голос, вышел в строевую часть и говорю: «Пыриков! Ты куда пришел? Ты знаешь, кто старший в команде? Какое тебе здесь дело? Ты не только от моих писарей требовать встать, от своих хозчасти не имеешь права, тебе не полагается, а если я еще узнаю, что ты требуешь от писарей команды встать или отдать честь, то напишу рапорт стар.[шему] адъютанту. Писаря все – твои и мои – подчиняются по старшинству мне и адъютанту, как н[ачальни]-ку, а твое дело – стол и бумага». Мой Глеб Иванович стушевался, не знал, как выйти из канцелярии.
      В этой деревне Мутовица жила была одна девушка, звали ее Елизаветой, а попросту, по-белоруски Лызка. Она была средняго роста, миловидная и всегда веселая – смеющаяся. Все проходящие нештатныя команды касались ея сборнаго пункта, в приеме и ночлеге никому не отказывала. Вот и Глеб Иванович нашел время ее посетить, да так увлекся ей, что хоть водой разливай. Он, не долго думая, и боясь как бы она не ушла с проходящей маршевой ротой, делает ей предложение. Она только того хотела и ждала. Г.[леб] И.[ванович] подает рапорт Наштакору о разрешении вступить в законный брак с девицей такой-то. Наштакор разрешил и дал машину ехать в церковь верст за 18-20 венчаться. То-то у Г.[леба] И.[вановича] было радости. Гулять мне не пришлось по двум причинам: первая – натянутые отношения, а вторая – отъезд к новому месту служения. Но видеть их супружескую жизнь пришлось зимой в 1917 г., перед отречением Николая II от престола, наша инженерная рота переходила в местечко Лочишин, а Штаб стоял в Новом дворе, я забежал наведать своих учеников – Литовченку и Моргуна, попутно увидал Г.[леба] И.[вановича] со своей молодой женой, он сидел за столом писал, а она как ангел его, хранитель, сидела с левой руки близ стола. Я полюбопытствовал: «Как, Г.[леб] И.[ванович], хорошо ли?» - «Да ничего, головушка» - «А как, отражение шафрана не чувствуешь?» - «Да нет, головушка» - «Ну пока, до свидания, я мимоходом, там командир ждет». Простился, ушел и больше Штаб не видал и не слыхал, как они существовали до конца.